…И причин для сожалений нет –
Выбрал он нелёгкую дорогу,
Но с лихвой оплачен был билет.
(А. А. Грибанов)
Часть I. Ensemble
Глава 1. Читатель знакомится с Джимом Корманом. Лётное поле. Ястребок и спектрограф
– Ну какой из тебя альб, – хмыкнул Тони, вольготно развалившийся на лежанке. Он явно предпочитал ничего не делать (и даже – не готовиться к выходу), поэтому просто свернул из газеты некое подобие голубя – большекрылого, с толстым носом – и запустил им в мишень для дротиков, что висела на двери.
В маленькой гримуборной было тихо. Запах крепкого табака въелся в стены. Тут и там валялись забытые кем-то прошлогодние zeitungen, дамская горжетка, насквозь провонявшая слащавым парфюмом, конфетные фантики да обрезки ненужного шитья. Старые шпалеры, много видавшие ещё со времён, когда Тони был юным и неопытным (и не язвил над беднягой Джимом из-за разницы в их возрасте), слегка шевелились под ветром, проникавшим сюда сквозь щель в углу. При взгляде на это первая мысль у любого местного актёра была бы – «так вот она, блестящая карьера, надежды на будущее, на славу и почёт? Э-эх… не лучше ли пойти в уличные разносчики?» Пожалуй, Джим и его друг во многом были правы; но, решив (вопреки ужасной нищете) ремесло своё не бросать, старались, чтобы горьких чувств заметно не было: коротая время перед репетицией, вовсю поддразнивали друг друга.
– Думаешь, не сильно похож? – наложив на лицо последние мазки грима, молодой Корман повернулся к другу. – Смотри: вокруг глаз круги, как надо… и вот этот серо-жёлтый оттенок кожи…
– «Не похож»? Друг мой, даже за сильфа ты при всём желании не сойдёшь. Самое большее – за кого-нибудь из Народца.
– Сказал тоже… В Гернии у нас Народец, сам знаешь, не особо-то любят. Стыдно мне на них быть похожим.
– Стыдно – не стыдно, а так и есть. Пока ты тратишь время в частных студиях Рокенбридджа – у тебя мало что будет получаться. Джейми, послушай человека, битого жизнью: хочешь получить признание на поприще артиста…
– Зодчего!! – прервал, (как всегда, экспансивно), пылкий и не-слишком-то-сдержанный Джейми.
– Да неважно, – ответил Антуан. – Если вправду ты этого хочешь, делай всё сам. Не стоит гнуть спину на чужого дядю. Я – скажем прямо – умом от Бога не обделён, профессиональными навыками – тоже; а потому всегда считал, что даже в такой захудалой студии, как эта, у меня есть шанс себя проявить. Но ты-то явно умней и способней. Ты подобных условий не заслужил… У тебя получится сольная работа; верь мне, брат! Это, конечно, тот ещё труд, я бы даже сказал – каторга; однако ж поверь мне – дело стоящее.
Спустя несколько лет, уже всерьёз распробовав пресловутую «каторгу» на своей шкуре, Джейми будет всеми правдами и неправдами пробиваться в «избранное меньшинство», делающее погоду среди местных, как он говорил, зодчих; наступит миг, и он вспомнит эти слова друга… и – ни на секунду не пожалеет, что ввязался в рисковое мероприятие.
***
Когда Джим нашёл их, это была ещё не группа. Тем более – не ансамбль. Несколько одиночек, обладавшие, конечно, исключительными способностями, но (как это обычно случается) неизвестные в кругу знатоков. Ни Невилль, ни Кристина, ни – тем более – старина Гэри ещё не умели себя «подать», как положено. «А я», – сказал Корман, – «выставлю вас перед господами эстетами как действительно лакомое блюдо. На золочёном подносе».
Они поверили; потом, как бы жизнь их ни колотила – не раскаивались ни разу. К тому же, надо сказать, сперва всё получалось более чем хорошо. Хоть Гэри временами и посмеивался: «Куда нам до настоящих зодчих, нас даже ваятелями с трудом назвать можно!», разумеется (по мнению Джима), он сильно преуменьшил. Уж что-то, а работать с сырым материалом, придавая ему форму, группа умела. Только в нынешние, и без того паскудные, времена знатоки всё больше охладевали к «искусству для искусства»; Джим бесился, исходя кровавыми слезами, но всё-таки был вынужден подрабатывать, украшая своим присутствием всяческие застолья, свадьбы и сходки местных тузов.
Последняя вечеринка (у Докинса) была – как считал солист их группы – воистину кошмарной. Слава Богу, после вчерашнего спектакля пейзаж не пришлось заново «рихтовать», хотя Невилль всерьёз опасался за цельность получившейся картины. «Наши »ваятели» такое могут начудить на пьяную голову… сама знаешь, Кристи, с этим шутки плохи!» Нет – обошлось. Утром в небесной прохладе появились не ящеры с рогами и не кляксы-исполины, подобные лохматым козам (чего певец всерьёз боялся, вспоминая, какую форму чаще прочего обретают хмельные кошмары его друзей и коллег) – всего лишь лёгкие зеленоватые облака, будто слой тонкой марли набросили поверх пастельного рисунка. И был слабый, но всё равно ощутимый ветер с запада («А вот это, похоже, действительно Гэри напророчил. Ну, да неважно; терпимо!»)
В то утро Джим Корман, молодой человек лет двадцати трёх, сероглазый, светловолосый и (как он сам про себя думал) не слишком-то хорошо сложенный, страдавший ещё ко всему дрянной привычкой (пусть простительной, но оттого не менее дурной: он был мягкосердечен, даже незнакомцам верил с первого слова), – этот-то самый Корман стоял на крохотной площадке в воздушном порту, сопровождаемый двумя миловидными инженю из своего так называемого «ансамбля», и смотрел, как садятся тут и там мощные летательные машины.
Крупный тёмно-серый карго опустился раньше, чем они думали; пришвартовавшись у длинной мачты, выпустил лестницы, по которым тут же поползли рабочие. То был корабль, принадлежавший компании «Джозеф Леннард и Тэйн»; уж кому-кому, а им наш герой доверял. С одного трапа – тонкого, колеблемого бризом, как пена на гребне волны – слетела девушка, по виду явно из эскорта, не из обслуги: в иссиня-лиловом суконном бушлате, за поясом – кинжал. Была она, как и сам Джейми, босонога (несмотря на раннюю свежесть и сырость); штаны из того же крепкого гернийского сукна – подвёрнуты чуть выше колен. На тёмных (темнее смолы) кудрях красовался бархатный берет, алый с лёгким золотистым отливом.
– Ну как вы тут? – она едва не накинулась на трёх артистов с поцелуями. – Я, пока через пустоту в межвременье шла, всё думала: ждут? Не ждут? Лететь самой искать?.. Теперь вижу – правильно надеялась. Не разочаровал ты меня, Джим!
– Ладно-ладно, – (на словах он мог быть сколь угодно суров, но сам расчувствованно улыбался, и это не укрылось от её взора). – Любезности – на потом; хорошо, Руна? Скажи лучше, ты привезла нам, что Невилль просил?
– Ещё бы, – отозвалась девушка, чьё настоящее имя было, кстати, Руфина (и она терпеть не могла, когда её называют иначе, но самым близким друзьям позволяла). Она похлопала загорелой рукой плотную обшивку грузолёта: – Всё тут… Разве ты думал, что я подведу? Это, знаешь ли, недостойно кадета из корпуса Серых ястребов.
Джейми опять улыбнулся (только теперь уж – про себя); прекрасная Руна между тем тараторила:
– Установка мощней-ша-я; не первый раз, конечно, возим, но такая – ещё не попадалась. Одного не пойму: зачем она тебе? Что, какое-то особенное ревю затевается?.. На обычный спектакль, – (она произнесла это слово с мягким лузиньенским акцентом, как если бы родом была из южных провинций. К счастью, Джейми знал, что это не так; вернее, не совсем так… и относился к ней иначе, чем ко многим эмигрантам оттуда), – на обычное представление, друг мой, у вас уйдёт разве что четверть её силы.
– Милая, – лидер группы покровительственно потрепал красавицу по плечу, – вот об этом я прошу тебя не беспокоиться. Что и зачем мне надо – это уж мои проблемы. Ладно?
– Как знаешь, – Руна передёрнула плечами. Джим понимал: она верна слову. Несмотря на природное любопытство (и на то, что она ещё не Седой ястреб – только «Серый»), по-настоящему интересоваться секретом его установки девушка не будет. А значит, хитрый лорд Роберт только что лишился одного из самых главных источников информации. Поймать артистов на откровенном жульничестве ему будет трудно.
«Хотя и нам не так легко старого чёрта провести. Но мы попытаемся». Лорд искренне считал, что у Джима не получится «показать класс» на будущем званом вечере, и весь ансамбль давно уже лелеял тайную надежду – ткнуть старика носом в собственную ограниченность.
Размышляя об этом трудном деле, юноша мимоходом взглянул на небо. То ли тень острокрылой серой птицы действительно промелькнула в недрах ближайшей тучки, то ли показалось – но он был уверен: это Ястребок с ним кокетничает, «украшая» пейзаж немного по-своему. Такое беспричинное озорство Джейми не любил, тем более, талант у его подруги был слабенький… можно сказать – не истинный талант.
«Она ведь всё понимает. Потому и дразнится».
Руфина заметила его взгляд. Хмыкнула; усмехнулась, опустила руку на эфес кинжала. Откинула голову, зная, насколько импозантно смотрится сейчас. В общем-то, девушка и не пыталась скрывать, что ей охота покрасоваться; Корман с лёгким сердцем простил её тщеславие – как всегда.
Грузчики тем временем сняли установку с воздушного корабля. Затянутая в ткань, эта машина казалась ещё громадней и внушительней, чем была. Джим примерно представлял себе, какой откат она даст при первом (стандартном) запуске, и как повлияет на внешний вид окружающей реальности, а потому мысленно поражался. Красота, да и только.
– Пошли, пройдёмся, – Ястребок лениво повела рукой в пространстве, словно показывая – есть куда. И (вновь улыбнувшись): – Чего на одном месте торчать; пока-то они её расчехлят, да всё проверят, да обратно запакуют – мы ещё сто раз успеем вернуться. А ты ведь, Лотта, наверно, хочешь посмотреть порт?
– Да, не отказалась бы, – задумчиво произнесла старшая актриса.
– Бьен, – подытожила лётчица, – альзо, коммен вир? – (Джим так и не понял, отчего она вдруг перешла с лузиньенского на старогернийский, но это его, прямо скажем, не очень-то интересовало. Потому что интересовала юношу – и сейчас, и всегда – в основном сама Руна).
Утренняя сырость постепенно уходила; солнце не появлялось, но стало заметно теплей. Парило. Четверо друзей, не спеша, побрели по аэровокзалу. У кромки лётного поля Руфина вдруг негромко ойкнула – она (как выяснилось) встала на порядком уже нагревшийся бордюр. Тут же, отдёрнув ногу и неловко скособочившись, прыгнула наземь; Джейми рассмеялся. Сдержанные артистки только усмехнулись краем губ.
– И ничего, – зашипела девушка, подскакивая на ходу и поджимая ступню, – ни-че-го, поверь мне, друг мой, тут смешного нет!..
– Не расстраивайся, милая, – он похлопал её по плечу. – Представь, была бы ты не в столице, в самих горах Гернии – кто б тебя пожалел? А тут есть мы. Твои вер…
– Верные-беспримерные, – уже не так сердито пробурчала она. – Утешил, Джим, спа-асибо. Ладно, – оперлась ему на плечо, пошарила ножкой по каменным плитам, ища, где удобнее. – Кажется, всё, теперь – как надо. Отпускай меня, парень.
Корман разжал руки, и девушка (с легкой неохотой, пусть даже чуток наигранной) освободилась из его обьятий. К этому времени небо понемногу окрасилось в тёплые, почти рдяные тона; как ни хотелось ещё побездельничать, а рабочий день наступал. Им оставалось только смириться…
– Ну что, – сказала младшая инженю, – кажется, наш аппарат уже на дрезину грузят. Скоро ехать в отель. Давайте, что ли, прощаться.
– Погоди, – глаза у второй хитро заблестели. – Может, прежде чем разойтись, снимемся на память? Вон и спектрограф стоит.
… «Мастер спектра» оказался приятным в обхождении. Усатый, светлоглазый и неожиданно крепко сложенный – по крайней мере, для уроженца Рокенбридджа – он всё время читал посетителям нотации:
– Сейчас сумрак сгустится. Вы не бойтесь, это на минутку-другую. Потом ещё – резкая вспышка, и всё. – Нет, он, конечно, знал, что большинство из них тут не в первый раз, спектрограммы не боятся… но это же был его долг: предупредить. Руна улыбнулась, видя такую любезность. Джейми – понимающе – кивнул, и они прошли в кабинку.
Там было тесно. Застыв рядом с подругой и чувствуя, как холодный радужный свет пронизывает всё его тело до костей, юноша в очередной раз подумал: зачем, собственно, он посещает эти аттракционы, надоевшие ещё со школьных лет? Но заставил улыбку (правда, немного натянутую) не сходить с лица. «Грех не порадовать девчонок, раз уж они того хотят».
Потом увидел себя – и их – на экране, вмонтированном в бревенчатую стену кабинки: все четверо были веселы, Энни строила глазки, Джим и Лотта тоже бодрились; никак нельзя было угадать, что сегодня же вечером их ждёт труднейшая, неизвестно ещё с каким риском связанная работа… Внезапно одна из фигур на эмалированной пластине ожила. Двинулась в сторону, шагнула за край блестяще-белого квадрата и пропала.
– Поздравляю, – хохотнул Корман, – милочка, ты привела в этот мир «бегучего» спектра! Теперь тебе лишняя головная боль – по всему континенту за ним гоняться, чтоб назад на эмаль вернуть.
– Ладно, ладно, – Ястребок неспешно отмахнулась, при том даже не заметила, что повторяет слова самого Джима, сказанные сегодня при встрече, – как-нибудь займусь и этим. Бьен. Вы уже уходите? А то мне сейчас к Сэму надо.
– Да, и мне тоже, – задумчиво протянул её друг. – Гэри, кажется, говорил, там кое-кто ждёт. Спасибо, подруга, напомнила; а то бы эта встреча совсем вылетела у меня из головы. Только смотри – без сапог в бар всё-таки…
– Можно подумать, – хмыкнула девушка, – меня там не знают. Как и тебя, кстати; ведь ты всегда в таком виде… или я ошибаюсь? – она подмигнула несколько стушевавшемуся приятелю. – Значит, решено? Мы идём к Сэму. А Лотта и Энн…
– В гостиницу, к нашим, – даром что в ансамбле её полагали глуповатой, старшая актриса с ходу всё поняла. – Пойдём, Энни. Друзьям надо чуток побыть вместе.
Глава 2. Корман продолжает рассказ. У Сэма: чикль, хурма и прекрасная Джулия. Алан-Тор – наш прародитель
Утро было хорошее. Альбы-дворники как раз в это время заканчивали работу; тротуары после уборки хоть и не сияли идеальной чистотой, но выглядели красивее (и аккуратнее), чем накануне вечером, когда пол-города отмечало сорокалетие Боба Докинса. Впрочем, мне всегда по душе мой город, и если даже он бывает грязноват, это его не портит ни капли.
Настраиваясь на лёгкую, приятную прогулку, я хотел слегка подправить ландшафт – скажем, окрасить небо светло-голубым… или подмешать к облакам немного рыжего солнечного пламени. Но Руна запротестовала: ей не нравилось ни то, ни то. «Строгость, мой милый Джейми. Строгость и неброские тона – вот что главное». Поэтому я не стал ничего рихтовать, а тем более – раскрашивать; просто выцветил небосвод, сделав его серым, как если бы собирался дождь. Многие прохожие, как я заметил, были этим обмануты – спешно покидали улицу, собираясь под красно-белыми полосатыми навесами на её обочине. Руфина только смеялась. Ни меня, ни девушку сизое небо не смущало; кроме того, было по-прежнему влажно, зато уже не так зябко.
Впрочем, какая бы там погода ни стояла, идти ранним утром по городу с такой очаровательной южанкой – истинное счастье… особенно если, не отвлекаясь на мелочи вроде городского пейзажа, заняться делом: дать волю жадным до поцелуев губам.
…Среди всех, кого я знал, Ястребок отличалась почти прирождённой грацией: она двигалась — верней, её т а щ и л о вперёд — столь же стремительно, как юную раконду на корпусе паромобиля. Только Петер умел так подчиняться движению, становясь единым целым со стихией и позволяя себя нести без смысла (но в итоге — куда ему самому надо! Потому он и слыл лучшим из всех наемников, каких вербовал под свои знамёна Саймонсон).
Петера я, кстати, уж давно не видел. И сестру его тоже. Как они там, живы ли ещё?
Но я отвлёкся… В этом смысле Руна очень напоминала мою старую подругу – Энджи. Ту самую, с которой мы были друзьями, когда служили у намерийцев. Должно быть, Энджи вправду была самой неподражаемой из всех фройляйн, мисс и йонгфру, с кем я был знаком.
…Правда, всё хорошее (в том числе — воспоминания!) когда-нибудь кончается. Через пару кварталов – то заведение, куда мы шли.
В ресторанчике Сэма было, как всегда, людно; под сводами – тёмными, прокопченными дымом от жаровен – витал аппетитный запах готовящейся баранины; сверх того, кофе, жжёный сахар, шалфей и шафран царили тут безраздельно. Кроме обычных посетителей и посетительниц присутствовало несколько дам, чью особую природу выдавали радужные просветы в спине и плечах – будто смотришь сквозь стенку мыльного пузыря. Кое у кого были видны кости тазобедренного сустава, тоже отливавшие этим радужным сияньем.
Руна (вот ведь лакомка!) почти сразу бросилась к автомату для продажи чикля, и было похоже, что она там проторчит ещё немало времени… поэтому я остался в гордом одиночестве. Но это, пожалуй, и неплохо: мне тут нравилось. Кое-кто из местных укоризненно качал головой, бросая неодобрительный взгляд на мои подвёрнутые шаровары и торчавшие из-под стола чуть запылённые ноги, но, как правильно говорила Ястребок, большинство людей знали, кто я и почему так хожу. Раз ты не такой, как другие – в этом есть и положительные стороны; приятно быть «особенным», что ни говори…
– Боткинофф, – представилась очередная женщина-спектр, вылезая, как это у них водится, совершенно «из ниоткуда», – Джулия Боткинофф.
– Корман, – в тон ей отозвался я. – Джим Корман. Так ты, значит, мой новый партнёр по джеттингу? Гэри меня предупредил, что ты здесь.
Она подсела к моему столу.
– Я, в принципе, не люблю джеттинг, – равнодушно пожала плечами. – Но иногда, просто чтоб размяться…
«Не любишь», – удивлённо подумал я, – «а почему-то всё-таки подрядилась». (Вслух, конечно, ничего не сказал).
– А ты, стало быть, – продолжала она, – и есть тот дурачок, что на «слёзных» финалах деньги делает? Я никогда… ни-ког-да… не одобряла напряжённый драматический конфликт. Ну его. Насколько легче на сердце, когда вообще нет ни тревоги, ни страха! В-с-е истории должны кончаться хорошо, – (она сделала ударение на слово «все», хоть я и без того её прекрасно понял. Да и как тут было не понять: это очень, очень распространённое мнение).
«Скорее всего», – решил я, потягивая вино из бокала и разглядывая между делом свою собеседницу, – «старина Гэри, рассказывая обо мне, малость сгустил краски». Пристрастия к плохим финалам у меня нет; но и к сусально-карамельным, само собой, тоже. Обычно я стараюсь завершать свои перфомансы, как этого требует сюжет – ни более ни менее. И грустная развязка, и весёлая хороши только тогда, когда они к месту; я, художественный директор труппы, не должен – по идее – брезговать ни тем, ни другим.
Но такие, как моя собеседница-спектр, этого не понимают. Для них всё просто: не признаёшь бескровных коллизий? не любишь спектакли, в которых за героев попросту нельзя волноваться?.. значит, редкостный глупец. Видимо, поклонник «чернухи и порнухи», или просто злой человек. (Самое главное – с ними не поспоришь. Хоть и знаешь, где, в чём неправы: как сказал один поэт с далёкого севера, лишь пустое сердце бьётся ровно…)
Правда, мне встречались иногда, кроме подобных ей, и другие спектры: страдавшие примерно той же хворью, только… навыворот. Эти, ничтоже сумняшеся, утверждали, что жизнь полна дерьма; кто считает иначе, тот смотрит «через розовые очки». (Не знаю, как другие – а я вообще никаких очков не ношу, ни розовых, ни прозрачных, ни солнцезащитных). И, когда передо мной один из таких горе-«знатоков» жизни, поневоле хочется спросить: «Ну если всё так хреново – что тебя удерживает на этом свете? Возвращайся, брат, на эмаль, к блаженному небытию». Однако, стоит только заикнуться об Уходе, спектры-пессимисты начинают орать как оглашенные: «Нет, нет, НЕТ, уж это – ни под каким видом!» Что и объясняет, собственно, всё их позёрство, мерзейшие намёки – мол, «жизнь… это вам не мёд», чисто подростковую тягу к эскапизму, которую они маскируют своим грубоватым поведением… и прочее непотребство. Сталкивался, как же… К несчастью своему.
(А ведь и те, и другие всерьёз считают, что намного взрослей меня. Хотел бы я увидеть, как кто-нибудь из них – неважно, оптимист или пессимист – действительно со временем повзрослеет. Но, боюсь, это несбыточная мечта).
– В общем, – сказала Джулия, протягивая мне руку, – хоть я и не джеттер в душе – согласна побороться. В жизни мы вряд ли что-то сможем друг другу доказать, а на ринге – пуркуа бы и не па? – (последние слова она произнесла по-лузиньенски, но с таким монструозным акцентом… о Боже!)
– Буду рад встретиться с тобой, – доброжелательно кивнул я, – как положено, один на один.
– Значит, до завтра?
– Лучше до послезавтра. – Я улыбался: дескать, «буду рад». А ведь особенного удовольствия в том не видел…
Присев в реверансе и шаркнув на прощанье туфелькой – словно сотканной из лёгких, переливчатых пятен света – женщина-спектр удалилась; я думал, опять нырнёт в своё «третье измерение», как у них обычно принято, но она меня разочаровала: не стала прибегать к эпатажу, и просто ушла.
«Это будет сложная схватка», – решил я про себя, – «но, наверно, интересная».
– …Ну что? – Руфина, уже улетучившаяся было куда-то по своим делам, снова неожиданно возникла у столика. – Поговорил?
– А как же, – я подвинул блюдо с хурмой и сливочным десертом чуть поближе к моей храброй горянке. – По крайней мере, до утра среды она не появится. Если у тебя на сегодня нет никаких дел, я весь в твоём распоряжении.
– Интересно, – сладким голоском пропела она, – с чего ты взял, что я так хочу бесед в твоём обществе?
– Ну, бесед не бесед, но меня-то ты хочешь наверняка… мм?
– Негодник, – рассмеялась девушка. – В следующий раз па-апрашу без этих твоих намёков, – и пнула меня ногою под столом.
Мы веселились, находя особое удовольствие в том, чтобы дразнить друг друга, и не думали о «плохом». В то утро я не удосужился спросить, чего она хотела от Сэма. А потом очень жалел, что так получилось. Ещё возможно было избежать страшной беды; я – почти наверняка – спас бы Руну от вождей Сопротивления. Не стал бы её втягивать в ту борбу за бездну межвременья, а значит, (возможно), и сам избежал бы сей позорной службы…
***
Во дворе у Саймонсона было тихо. Журчала вода в прозрачных, изваянных из розового камня и более простых – традиционно-мраморных – fontaines; небольшие, но весьма пышные вазоны с цветами придавали этому месту торжественный вид (хоть и немного похоронный, как мне тогда казалось).
Мои верные подруги – Лотта, Кристи, милашка Энн… Мои друзья – Невилль и Гэри. Все мы здесь. И все мы должны показать Саймонсону, что может аппарат, притащенный Ястребком из дальней дали. Ну и, само собой, что может наша труппа – но только «в приложение», так сказать, к этой установке (ведь самое меньшее, на что она способна – двадцать с половиной нейросил. Это вам не какой-нибудь заурядный «Mindgrinder» — это, братцы, куда серьёзнее…
– Так что, ты нам устроишь наглядный показ своего мастерства? – вкрадчиво спросил Роберт.
– Бьен, – сказал я. И тут же поправился: – Bien! – (Дальше мы объяснялись только по-лузиньенски, а потому, думаю, стоит сделать акцент больше на смысл нашего разговора, не передавая его точь-в-точь).
– Завтра, мой дорогой хозяин, – (думаю, я имею право его так титуловать, потому что он поделился с нами кровом и едой; не пришлось даже тратить силы на очередное демонстративное выступление, чтобы его задобрить!) – завтра ты увидишь, на что мы способны. Вернее, не мы, а наша установка, но не суть важно. Радуйся, ибо жалеть тебе воистину не придётся.
– Я весьма рассчитываю на это, друг. Не могу не позавидовать, кстати: ты всерьёз занялся собой, даже в джет-зал ходишь…
«Воистину: чёртова каторга!» – подумалось мне. Вслух я, однако же, не мог не улыбнуться – и не рассмеяться одобрительно.
– Моя джет-партнерша очень мне помогает. Я понемногу вхожу в форму, как настоящий Создатель Миров; завтра ты увидишь, как я (и моя труппа) творим всё из ничего. Из пустяка, из муравьиного чиха…
Назавтра мы все (исключая забулдыгу Гэри, которому на этот раз хотелось своим запойным состоянием «слегка» поэпатировать отстальных) стояли во дворе усадьбы Роберта, где и должны будем через пару дней устроить спектакль. Но даже если окажемся просто гостями на вечеринке – спрос всё равно будет высок. А двор, кстати, совершенно обычный: вымощенный гладко-серыми плитами; ума не приложу, что из такого двора можно было «сделать». Тем не менее, я был настроен оптимистически. Самого Роберта пока не было, так что свободу нашу никто не ограничивал…
Я улыбнулся моим подручным. А потом — дёрнул за рычаг. Вспыхнуло бледно-зелёной кляксой одно из трёх реле (я сейчас не cмотрел даже, какое); заструились выплески машинной энергии по цепи электродов, серовато-голубым светом горя′, преобразуясь в более прочные, видимые простым глазом энергопотоки…
Мир вокруг начал меняться. Быстро.
– Кристи! – рявкнул я. – Давай, сейчас самое время облечь его в форму.
И Кристина начала свою партию, вступив вовремя, как нежданный третий партнёр в споре двоих. Ее мысленный потенциал, дух, спрятанный глубоко внутри, превращал силу огромной машины в легко заметные простому глазу вспышки лучистой энергии, творил с нею вместе эту песнь, где сияние, звуки и тона были неотделимы друг от друга; направлял её по каналам, теперь уже – неразличимым оптикой; было почему-то так волнительно наблюдать за простым, отнюдь не таинственным (даже не «мистическим»!) процессом, когда пение преобразует мир… Я видел, как небосвод уподобился тихим, томно-лиловым волнам непрозрачного водоёма, как он обрел совсем иной цвет и даже – свет (не знаю, существует ли такое выражение — но иначе сказать было нельзя), а уже секунду спустя укрощенная нами стихия неба была подобна океанской воде… хоть, правда, вы такую нежную лазурь в настоящем океане не увидите. Все это, помноженное на силу насыщенного колоратурного сопрано моей зодчей, вызывало у ансамбля в душе прилив бодрости и счастья, неосмысленный с точки зрения простой логики и каскадом струившийся откуда-то извне, но поневоле заполнявший меня всего, и Энн, и Невилля…
Следом шёл перфоманс Лотты – её голосок лился, и возникали в небе всё новые и новые очертания, непохожие ни на то, что уже видели мы много раз, ни вообще на всякие легко представимые образы. На первый взгляд, это было просто скопление туч; но, когда я вскинул голову и посмотрел, в мозгу моем забрезжило осознание первозданной мощи — грубой, доисторической… пра-человеческой. Облака медленно ползли, разрушая безмятежную лазурь; вид их давил, ужасал, заставлял дивиться собственной нашей ничтожности. Много неприятных, даже горьких чувств вызвал этот вид у меня; на ум сама собой пришла старая-престарая байка, слышанная мною в детстве от няни (надо отдать покойнице должное — страшные истории она умела рассказывать, как никто другой). Байка эта была о том, что некогда, после возникновения нашей планеты из первозданного хаоса, мир населяли только стада облаков (как нянька говорила, “небесные агнцы”). По мнению Алан-Тора — прародителя всех Зодчих — и сестры его Гвен, это шло Рокенбридджу лишь на пользу. Ни в каких людях мир не нуждался; тем более — в подобных им существах, вроде альбов и сильфов…
Что именно заставило Творца передумать, я не знаю (фрёйлейн Агнесса не особо-то распространялась на эту тему). Однако в последние годы среди продвинутой гернийской молодёжи стало модно считать, мол, Он ошибся в Своём выборе и, когда-нибудь, осознав сие, сотрёт нас с лица земли. После чего мир вновь будет принадлежать облакам — и только им…
«Тьфу, Джейми, о чём ты только думаешь!» Чувство моей личной ущербности, а также тленности и бренности, было мерзким, противным, и потому — неотвязным. Но всё же, усилием воли, я переборол накатившую было депрессию. «Тебе, парень, нужно целиком сосредоточиться на представлении, — не так ли?..»
Тем временем, пока я предавался подобным, донельзя дурацким (и недостойным меня) мыслям, наше ревю близилось к финалу. Завершающим аккордом был «танец небесных волн»; так называла его Лотта, и на фоне всего предыдущего этот танец явился прямо-таки спасительной разрядкой.
— Ф-фуух… — Невилль даже не скрывал, каким облегчением для него стало, что не нужно больше возиться с пейзажем, а уж тем более — вкладывать в него частицу души. Ему подобные вещи казались крайне утомительными (хоть он и любил зодчество, притом — любил горячо).
— Боги, боги, — сказала Кристи, — я тоже ведь устала! Ну когда уже — домой… В горячую ванну, и после этого сразу — бай-бай. Чтоб до позднего утра никто не беспокоил…
— Терпи, милая, терпи, — моя Лотта (по голосу чувствовалось) тоже прилично сил подрастеряла. — Скоро уже, только чуть-чуть прибраться… а там — гуляй, душа!
– Ну что, друзья, — стараясь, чтоб голос мой звучал более уверенно, чем есть, я решил их несколько подбодрить. — Репетировали мы неплохо. Даже очень. — (Тут я сделал многозначительную — то есть, мне так казалось — паузу). — А остальное… прибережём до следующего раза!
– Вот только я не буду всё отрихтовывать заново, – молвила моя Лотта. – Во-первых, само пройдёт… а во-вторых, эта стена из «волн» не так уж заметна.
– То есть, ты предлагаешь – пусть каждый прохожий любуется нашим искусством…
– Прохожий вообще не поймёт, что это такое. А вот члены городского совета, к примеру – поймут, полюбуются и будут рады.
– Мы не ратманам служим, – сказал я, резко прервав мою солистку. – Мы служим Саймонсону; ясно? А значит – не будем попусту рисоваться. То, что в спектакле выглядело чарующе, не слишком вписывается в реальность нашего обычного, пусть и довольно-таки богатого, двора.
(«То, что прелестно в оперетте…» – прошептала Энн. Тихо, но я её услышал).
– Я уберу «морскую синь» на небе, – голос мой был твёрд, полон решимости. – А если кто-то, не приведи Тор-Алан, ещё обижаться вздумает…
(Труппа стояла, молча, обдумывая мои слова и сосредоточенно – даже, по-моему, с нескрываемым любопытством – уставясь на меня. Я ухмыльнулся):
– …то я взвалю эту повинность на плечи Кристины! Или Гэри, – (ну вот. Такого они точно от меня не ждали; надеюсь, это их немного встряхнёт. Чтобы любимый директор ансамбля смотрел на любимых же артистов букой, и вообще за людей не держал – это что-то новенькое!) Потом, вздохнув, они пришли в себя и принялись совместными усилиями стирать ненужные цвета с небосвода (видимо, поняли, что я им до вечера уже покою не дам).
Глава 3. Рифма к слову «знала». Сон о намерийском флоте. Сражение
На вечеринке после репетиции творилось что-то невообразимое: обмывая нашу маленькую актёрскую победу, мы – при том, что в зале был Лорд Роберт – искренне счиали своим долгом как можно больше дурачиться, практически – до потери человеческого облика. Но мы, как водится, были пьяны, не до положения риз, а хуже – и это всё объясняет… Я позволил Лотте вымазать всё моё тело синей краской, и, расхаживая по комнате в пугающих боевых узорах, кричал, что один из них всех настоящий эррокезец. Кристина, восторженно прыгая по комнате, с бешеной скоростью жонглировала туфлями. Невилль и Гэри – тоже (причём один туфель у младшего актёра залетел на люстру; труппа не изъявляла ни малейшего желания снять его оттуда).
– С ума сошли, – сказал Саймонсон. – Потом нарожаете глюков в пейзаже – а кто их будет убирать? Я не хочу плотоядных бабочек с доброго коня величиной!
– Н-не волнуйся, – пробормотал я. – Мы ещё загодя п-поставили «экран» перед домом. Монстры из нашего подсознания не проникнут за него!
– Не стал бы утверждать, – начал Лорд, – ведь никто, знаешь ли…
– Не стал бы утверждать никто, – хриплым голосом подхватила Энн, –
Но ты, конечно, знала:
Разве может вернуться то…
Все уставились на неё; она продолжила, будто и не ляпнула только что невообразимую чушь: – А вот что дальше? Ястребок, может, ты сумеешь зарифмовать?
– Чего давно не ждала, – вмешалась моя Лоттхен. – Или… подожди, как-то это всё же некрасиво звучит.
– Нет, нет, – красавица Руфина замахала узкой смуглой ручкой. – Тут что-то другое надо… «что людям нынче мало»…
– «Чего и не бывало…», «О чём и не мечтала…» Тьфу! – Энн недовольно потрясла головой и взглянула на меня. Понятное дело, в творческих вопросах последней надеждой всегда остаётся руководитель ансамбля.
– «Она не здесь», – промурлыкала Лотта, надеясь, видимо, хоть как-то отвлечься от поиска рифмы. – «Она чужда и миру твоему! Но у неё своя звезда… Есть и у ней своя звезда…»
– «Всегда… Нет, впрочем, — кой-когда…»
– «Тогда, тогда»… Вот это да!
– «И всё же, други – никуда».
– «Сияет цветом алым».
– «Меня б не напрягало», – хихикнул Гэри. Невилль дал ему подзатыльник; впрочем, он продолжал смеяться (теперь уже, правда, в кулак).
– … – Лорд Саймонсон и его желтолицый прислужник с неподдельным любопытством взирал на нас, будто на потешных уродцев. Девушки отпрянули под его взглядом, смущённые. Мне было их жалко.
И я сказал:
– Не стал бы утверждать никто, (кроме тебя, моя милая!), – кивок в сторону Энн, –
Но ты, конечно, знала:
Разве может в е р н у т ь с я то,
Что н е и с ч е з а л о?
(Ястребок сдавленно ахнула – и тут же поспешила зажать рот ладонью; Лотта улыбнулась – широко, белозубо. Я видел: моя инженю довольна, как сытая кошка).
Она не здесь, она чужда
И миру твоему –
Но светит ей своя звезда,
И я не верю в тьму!
Весь вопрос в том, кто это «она», – (тут уже я улыбнулся. Руфине. Энн и Лотта, забыв о приличиях, обнимались; то и дело вскрикивали, миловались совсем по-девчоночьи, и заливались слезами. Благоговейно, как две старые подруги, щебетали: «Он спас нас! Слышишь, ma cherie, он спас нас всех!» Гэри аплодировал, смеясь. Невилль старался хранить серьёзный вид, но у него не очень получалось).
Я – разумеется! – так и не понял, что они находят в этом нехитром стишке. Хотя, если б задумался, наверно, сообразил бы; но в тот момент просто не было охоты. Слишком много всего навалилось за день. Хотелось уже поскорей добраться до гостиничного номера, помыться (в кои-то веки!) тёплой водой, а потом лечь спать. Словом, до меня как-то не дошло, о чём же говорится в песенке Энн. («Знать бы, где упасть», – смеялась когда-то старая Агнесса, – «можно было бы … вызвать!») О, конечно, во многой мудрости много печали – а всё-таки, крупных неприятностей я бы и в этот раз избежал.
…не сразу нашёл нужный ключ. Не сразу отпер. Минуты две, наверно, стоял на пороге, наслаждаясь тишиной и покоем, что царила в но… (дальше нрзб.)
…в горячую ванну, и долго-долго отдыхал, стараясь не думать ни о чём лишнем. Сознание моё было девственно чисто; «глюки» не беспокоили. Хоть я и был на пределе, но вовремя сумел установить контроль за собой.
В ту ночь Лотта не пришла ко мне. Я знал, что она не явится: слишком много сил потратил Ансамбль во время нашей репетиции, поэтому всем актёрам надлежало как следует отдохнуть. На то, что придёт Энни, я тоже не очень-то рассчитывал. Задёрнув занавесь (чтобы лунный свет не попадал в окно), уткнулся носом в подушку; вскоре меня сморил сон.
Видимо, из-за крайней усталости, располагавшей к подавленному настроению и грустным мыслям, пригрезилось мне (хоть это и странно) коренастое существо – в приплюснутом цилиндре, во фраке и с огромными бакенбардами. Оно сморкалось в платок, искало в кармане какую-то бумажку, а когда нашло, с трудом (чуть ли не по слогам) стало зачитывать вслух торжественную эпистолу Жана-Вальдемара Эрво, посвящённую почему-то мне. Чудная тварь, однако ж неуловимо знакомая; больше всего она напоминала барсука, поднявшегося на задние конечности.
«Ах, вот это кто», – вдруг вспомнил я, и никак не мог понять, отчего не сообразил раньше. – «Старый приятель, наш дорогой Наставник… Тор меня побери, как бы я хотел на самом деле вновь с тобой встретиться!»
Барсук стоял на корме. Некоторое время он вещал аскамандрийским стихом, грозно оглашая пустое пространство; намерийцы, слышавшие его с соседнего корабля, корчили презрительные гримасы; Наставник притворился, мол, не замечает. К нему подошёл кто-то, похожий на сержанта Гроббсена, обнял за плечи и долго, горячо говорил; барсук повернулся к нему; отсалютовал – «Есть!»; побежал на нос судна. Отдавать команду о штурме.
Никогда не думал, что буду вспоминать свою службу во флоте, а уж тем более – ностальгически; но факт оставаётся фактом. Правда, ностальгия эта… скажем так, особого рода. Густо перемешанная с тайным страхом, со стыдом и даже (хе-хе, я этого не говорил, а до вас не доходило!) со слезами, недостойными зрелого мужа.
Тем временем, сон продолжался. Я видел командора Джека, Пьера и других. Я видел, как рот сержанта искривила жуткая мимика, выражавшая не то обиду, не то – ярый гнев. А может быть, обычное раздражение. Вновь прибежал Наставник; указал когтистой чёрной лапой на вертлюжную пушку – уже в боевой готовности. Что-то порывисто зашептал сержанту на ухо.
Раконды летали над водой, кривыми серебристыми крыльями полосуя воздух, словно лузиньенский разбойничий нож-катт…
На этом видение оборвалось; я до сих пор не узнал, кто выстрелил первым, смогли они вообще выйти из бухты, или не смогли. Проклятье… оказывается, всё-таки армия – это незабываемо. И даже сейчас, после стольких лет счастливой, спокойной жизни, воспоминания будоражат кровь. Этим страшным воспоминаниям подвержены многие, о-очень многие из актёрской братии Рокенбридджа.
Конечно, утром я уже не воспринимал сны о флоте и намерийских воинах как кошмар. Сознание человека может принять подобные выверты, особенно если ты – зодчий. В конце концов, наша профессия (рихтование пейзажей, иначе называмое «мироформизмом» или «космоморфизмом») тоже ведь сродни глюколовству!.. Но когда во сне я видел себя командором Джеком, Гроббсеном или барсуком (или летучей ящеркой!), – ткань реальности словно истончалась. А потом рвалась. Мне было до ужаса плохо…
«Такова жизнь», – говорила Энни. – «Терпи, брат!»
Середина лета. В окрестностях столицы жарко, но, несмотря на это, многие рокенбридджцы (как молодые, так и не очень) стремятся туда – на природу. Сейчас самое время «pour le picniques», для любви и сладких поцелуев… Пожилые автоматоны везут таких же пожилых рантье в прогулочных шарабанах. Хорошо сложенные мужчины в пляжных нарядах, а также дамы, которые тоже – при случае! – способны похвастать великолепным телом, бредут по щиколотку в тёплой, мягкой пыли. За ними следуют сиделки и гувернёры, несущие подмышкой (или на плече) доски «pour surfingâar». В небе – лёгкие белые облака. По просёлочной дороге, ведущей к Улонскому лесу, гордо шествует семья: немолодой, но ещё крепкий спектр в светлой рубахе навыпуск, туранских шальварах, соломенной шляпе и очках. Его дети – резвый ясноглазый мальчик, тихая и скромная девочка… И – жена.
«Какой же она была тогда? Клянусь Тором, не помню!..»
Стройная, сильная, белокожая… Гордая, решительная, часто – злая (но по виду не скажешь!) Чопорный котелок украшает нежные, пышные кудри. Лёгкие башмачки, длинная юбка в полоску (сейчас уж не сообразить, какого цвета). Изящнейшая вязаная кофта. Стан, талия – всё как у древней алланки (насколько он их себе представлял по картинам). Прекрасные плечи; такая же прекрасная шея. Губы. Вот губы он, наверное, помнил лучше всего. Глаза… Тёмные, страстные, подчас – было, было! – даже развратные. И лоб. Вернее… чело. По-гернийски это будет «brow».
Двое малышей цепляются за её юбку, семенят следом. Солнечный луг. Сухая трава. Ужи, мелькающие в ней (Лидия ахает, зажимает рот ладошкой… Он хватает её на руки, несёт. Дети отстали. А он идёт, покачивая жену в объятиях; она счастливо оперлась на его рамена, сунула руку за ворот рубахи… Её ладонь нежно касается мощных мышц. Томас и Лидия, …о улыбнувшись друг другу, целуются).
«Папенька, папенька!» – кричит Чак. – «Маменька… Вы куда?!»
(Томас делает вид, что не слышит. Сейчас ему хочется, чтобы весь Рокенбриддж, кроме них с женой, прекратил своё существование. Чтобы остались только они).
…а потом – все четверо, вместе с малышами, лежат в душистом сене. Томас поит Лидию из глиняного сосудца; та улыбается, послушно придерживая флягу…
«Я плохо помню тебя, любимая».
В тот день они были так близки к всамделишному, доподлинному счастью…
Но жена сказала: «Томас, я должна тебе признаться». И кашлянула. Негромко, не сильно. Тем не менее, он всё понял.
Чак с сестрой – не поняли, и он был рад этому.
«Чахотка?» – шепнул Томас на ухо жене. И та кивнула, уже не скрывая, что плачет…
Тогда он достал платок и заботливо вытер её слёзы. Думая прежде всего не о ней, – о детях. Впрочем, ни мальчик, ни его сестра сейчас не глядели в сторону матери; их куда больше занимали юркие скворцы, копошившиеся в кустах.
«Это я не забыл. А вот её лицо, каким оно было в тот день… ускользает из памяти.
Отдельные фрагменты – помню, но в цельную картину они не складываются. И вряд ли сложатся, пока я не буду т а м, вместе с ней…»
Мистер Томас сидел на узких нарах, скрестив ноги по-оссамански. Полосатая сорочка и подштанники, ободранные у лодыжек, были испачканы белёсой пылью. По углам раздавались странные звуки – кто-то из обитателей притона полоскал горло, кто-то пел (как мог, надрывно и заунывно), кто-то пускал ветры или же, с громким причмокиванием, посасывал кальян. В тесной комнатке пахло луком, и старый спектр чувствовал: ещё день-два – на большее его не хватит. Придётся бежать (но куда – неизвестно).
Чья-то рука легла ему на плечо. Это был Толстый Мик.
– Пошли, – шепнул он. – Берти ждёт.
Спрашивать, откуда вор узнал имя Берти, спектр не решился. Он чувствовал странное томление – и волнение, можно даже сказать, мандраж; его лысина сейчас, должно быть, полыхала всеми цветами радуги. И всё-таки мистер Томас позволил толстяку взять его под руку, отвести в самый дальний угол и оставить там. В молчаливом ожидании, пока не появится альб. (Он появился, кстати, довольно скоро).
– Ну-с, Джонсон, – голос Бертрана звучал насмешливо, но спектру было наплевать, – вы хотите знать, получил ли Лорд Роберт ваше прошение?.. Так я вас обрадую. Получил. И даже – соблаговолил поставить утвердительную резолюцию. А я бы на вашем месте обдумал всё это ещё раз десять… И то как минимум!
Томас улыбнулся. Грустно – как человек, давно понявший, что выхода нет.
– Не надо, господин альб. Скажите лучше, куда я теперь должен…
– Я всё вам сообщу, – посланец Саймонсона достал из портфеля листок бумаги. – Итак, ваши права и обязанности как эмигранта – то есть, кхе-кхе, «уходящего в бездну»…
Джеттинг, или «реактивная борьба» – это занудный, отнимающий много времени и сил, подчас – чреватый перегрузками вид состязаний («истязаний», как любит шутить мой друг Невилль). Уже поэтому назвать его настоящим спортом я всё-таки не могу. Он необходим, конечно, для оттачивания рефлексов мироформиста-«профи»: игра с воображаемыми средствами боя, которые сам же и берёшь в потоках своей энергии – это не тренировка, как владеть оружием, это скорее попытка научиться его (и не только его) «лепить» буквально на ходу, можно сказать, из ничего. Учатся борцы не на живых людях. Спектры («бегучие») – идеальные мишени; а кроме того, «wie die Waeffe, so der Feind» говорят ученики зодчих в нашей Гернии. Но что касается меня – я (как вы, наверно, поняли) давно уж не учусь. Я сохраняю форму; не более, но и не менее.
На стенах небольшого спортзала были изображены любопытные жанровые сценки из жизни Рокенбридджа: паромобили, грузолёты, люди, снующие по стальным спиральным трассам внутри полукружий из голубоватой плитки, бывших в наши дни местами развлечений знатного и зажиточного сословия. Дух энергичности, почти наэлектризованности, чувствовался в этих картинах. Мне подумалось, что художник хотел изобразить столицу как чрезвычайно живой, динамичный и развивающийся, а потому – неумирающий город, вроде древней Румии. Но ведь ничего вечного в природе не существует, так что поверить неизвестному автору фрески я вряд ли мог…
В зал – один за другим – входили зрители, которых я позвал вчера, опасаясь, что без них совсем уж станет неуютно. То были, все до одного, спектры. «Бегучие». Я узнал одного Джейми, лет двенадцати, сбежавшего со своей (моей!) первой эмали, и с трудом найденного мною через столько лет. Потом шёл совсем юный – семнадцатилетний – спектр, также бежавший: из моего удостоверения личности. Куда менее опытный и хуже знающий местный свет, чем я.
Много-много Джимов (а на воле, до сих пор не разысканные мной, бродят ещё больше). Но, так или иначе, те, кого я нашёл – заинтересованы в этой битве. В том, чтобы сюжет, посвящённый мне, не превратился в сюжет неизвестной нам пока мадмуазель Джулии. Иначе… иначе – пропаду не только я, но и всё это множество спектров, созданных когда-то мною. А они, само собой, против.
…Заиграли в бархатном полумраке, чередуясь под музыку, светло-красные, жёлтые и серо-голубые огни; я, как водится, щелчком пальцев убавил громкость, но цветовое сопровождение предпочёл пока оставить: оно мне не мешало. Джулия Боткинофф вышла на ринг. Присела передо мной в положенном книксене; я – наверное, из природной вредности и духа противоречия – вместо этого сложил руки по-аллански. Потом мы отступили на пару крохотных шажков, полюбовались друг другом, и… и схватка началась.
Я – опять же, щёлкнув пальцами – выпустил «чёрно-красную отраву», в ответ Джулия ударила по мне всеми мыслимыми и немыслимыми феромонами, включая «сладкий яд гипноза». Тут я не стал церемониться, и, соорудив из воздуха некое подобие паровой бомбы, обрушил её – а потом ещё одну, и ещё – на голову противнице. Она вскинула узкую ладонь, зачерпнула прямо из бесцветного потока над собой, формируя воздушный купол; снаряды разорвались, окутав её мантией из белёсых клубов пара, но – разумеется! – не причинив вреда. Много этих снарядов уходило с моей стороны, и много – не коснулось её, так что я почувствовал отдачу .И всё же меня теперь было трудно сдержать. Я лупил по стройной фигурке женщины-спектра создаваемыми на ходу орудьями смерти; пускал в ход разрывные и сонные пули, и, конечно, банальные молнии с потоками пламени. Обычного зодческого «комплекта» должно было, по идее, хватить где-то на десять таких вот упорных дам… но я решил израсходовать всё снаряжение, которое смогу создать сегодня, потому что боевой задор, как ни крути, давал себя знать.
– Истории должны хорошо кончаться, – осклабилась моя противница, выпуская из сложенных «челночком» рук широкую огненную струю. – В-с-е, до единой. И если ты этому вовремя не научился, то… что ж поделать, в финале сей истории просто не будет Джейми Кормана. Его проглотит и переварит «жестокий мир», в который я не верю, но зато верит он сам. Каждому по убеждениям его, парень…
– Посмотрим, – вздохнул я. – Будущее рассудит, – и мы продолжили наносить один другому незримые удары, больше задевавшие совесть бьющего и душу жертвы, чем тела. (Ну какой, в самом деле, вред от таких мироформистских штучек могло испытать неощутимое тело спектра… или даже вполне себе материальное – моё? Душа – иное. Совсем иное…)
Аудитория пока благосклонно принимала выход моей соперницы – спектры усмехались, кое-кто даже и вовсе доброжелательно; у некоторых, впрочем, на губах играла двусмысленная ироническая ухмылка, однако и они решили в итоге принять участие, слегка похлопав ей. Я услышал несколько приветственных возгласов. Да и было бы странно, если б спектры не поддержали ее вовсе: в конце концов, при всей своей крикливости и позёрстве, она ведь тоже из их народа. Но эти ребята, хоть и бросили меня в своё время, на деле прекрасно понимали, где – спектакль, а где настоящее противоборство. Поэтому я знал: когда придёт пора, они будут со мной.
И битва длилась, затягивалась, превращалась в бессмысленный уже (почти) обмен джет-приёмами: мы щеголяли друг перед другом тем, как оба знаем боевое мастерство. Я и забыл, какие у меня счёты к Джулии (если вообще имелись какие-то); подозреваю, она забыла тоже – главное сейчас состояло в ином: не останавливаться ни на миг, не дать сопернику (а тем более, себе!) передохнуть…
…а потом вдруг напряжение схлынуло. Мы снова стояли рядышком – улыбающиеся, вежливые и почтительные, кавалер с дамой, чуть-чуть позволившие себе разгорячиться во время беседы, но в целом – прекрасный пример, даже образец, ходячих правил этикета. Зато теперь я понимал: женщина-спектр – партнёр серьёзный, она своей позиции не уступит и не откажется так просто от мысли, что меня – «морально нестойкого» и вообще «пессимиста» – надо из этого сюжета исключить.
Впереди у нас была ещё не одна схватка. И ещё не один поворот сюжета, который я – уж увольте – не дам ей переделать под себя. Кто бы что ни говорил насчёт этого, но книгу своей судьбы пишу я, и только я.
…Когда мне пришлось, проводив удаляющуюся девушку взглядом, снова спуститься к ним в зал толпе, начался гул и гвалт. Тут-то у меня как раз и возникла тревога: а вернусь ли я из их объятий невредимым. Такой тревоги я не испытывал даже во время самого поединка, который прошёл хоть и напряжённо, но всё равно очень предсказуемо – а сейчас… сейчас, по крайней мере, за целость рёбер были основания волноваться. Но, тем не менее, я отделался от них, хотя, признаюсь, некоторого труда это всё же стоило. (Особенно Джим-семнадцатилетка был навязчив – хуже рыбы-прилипалы, par dieux!)
Их беспокоили вопросы. Столько лет прошло… и, конечно же, вопросы просто не могли у них не родиться. Они хорошо помнили доверчивого, простодушного (и во многом, увы, прекраснодушного) Джейми – мальчика из благополучной семьи, не нюхавшего жизни как следует; поэтому теперешний я – куда более циничный, саркастичный и подчас зубастый – их несказанно удивлял.
Тринадцатилетний вовсю галдел, махал руками и вообще не стеснялся проявлять эмоции, ибо скрывать, как он мне рад, получалось у него хреново. Более строго смотрели янгмены – и тот, сбежавший из паспорта, вместе с ними. Но говорили они то же самое: «Ты, Джейми, перестал бы строить из себя невозмутимого »рубаху-парня». С нами тебе стесняться нечего, знаешь сам. С нами ты можешь быть каким угодно!»
И в самом деле, меня подмывало расчувствоваться. Раскрыть свою душу перед ними, начать сетовать на злодейку жизнь, на Роберта, который меня – и всех моих актёров – вовсю тиранит.
Словом, хотелось поунижаться, поплакать, вести себя – грубо говоря – по-свински. Но всё-таки что-то не давало мне этого сделать. Был некий внутренний барьер, через который переступать – нельзя. Даже если твой собеседник – ты сам…
Выйдя из спортзала на улицу, я с удовольствием сделал глубокий вдох, потом выдох…
И выкинул всю эту историю из головы. До следующего поединка – неделя (как минимум); за это время я сто раз успею обдумать, как же вести себя с моей непримиримой противницей. Кроме того, впечатления от встречи со своими спектрами тоже могут пока повременить: сейчас надо думать о другом. Меня ждала моя труппа – верней, ансамбль; меня ждало много, много работы..
***
И было так: молнии, разрывающиеся в пустом тёмном небе. Пронзительный ор воронья, спугнутого с лужайки перед домом; крики петухов – хриплые, мерзкие, ещё более тошнотворные. На окрестных фермах из-за нас никто ночей не спал, ни хозяева, ни домашняя скотина. Похоже, местный народ всерьёз полагал нас нечистой силой…
И был нежный голос Лотты. И – прелестный речитатив моей Энн. И были пейзажи, пугающие, как ревю в стиле хоррорс, а потом – успокаивающие, словно декорации к пастушескому водевилю. В общем, всё традиционно. Набившая оскомину, подчас – даже утомляющая рутина.
Лорд Роберт появился только к вечеру в пятницу; где он до этого пропадал, для меня осталось загадкой. Наверняка плёл какие-то свои интриги. Я, устало вздохнув («до чего надоело копаться в чужих тайнах…»), всё же с облегчением передал ему многострадальную машину. Работа шла не очень хорошо; мои друзья не понимали этого до конца, но я-то чувствовал – не хватает стимула, который должен нас мобилизовать. Наверняка было глупо надеяться, что одной только мощью аппарата обойдёмся… но чем дальше, тем больше соблазн такой возникал (особенно у Гэри; а вот, например, Энн и Кристи от природы всё-таки терпеливее, чем он). Я боялся, что группа всерьёз «заболеет» этой не вполне достижимой на деле целью – и не знал, как справиться с возникающей у народа ленью. Установка и её усилитель не заменяют способности, актёрскую игру; но… но, НО… Тор вас всех раздери!!!
Если зодчий банально не хочет заниматься лепкой образа и доводить его до ума – то и не будет ни за какие коврижки.
В этом, наверно, и был план столь не любившего меня Роберта. Подсунув нам установку, он получил власть над ансамблем… «Очень не хочется», – думал я втайне от других, – «ощущать себя Красной Шапочкой в пасти волка. Которая ещё не сомкнулась, но… уже вот-вот».
***
В зале было скучно. Я глядел на стариков из городской управы, чинно рассевшихся по местам, и втайне (вотще!..) пытался понять, зачем Невилль меня сюда притащил. Ну не люблю я такие собрания, тем паче – присутствие моё здесь чисто формально, никому на самом деле не нужен ни я, ни труппа. Но мой друг-артист слишком уж настаивал, говорил, что это для нас важно – перед самым ревю показаться широкой публике, «засветиться» (если принять употребляемый им жаргон), став частью всеобщего обозрения.
Но почтенные старцы раздражали меня. Глаза их были пусты; я бы даже сказал – бессмысленны (не иначе, способность думать у господ ратманов отсутствовала с рождения!) Только у тех, кто восседал на небольшой полукруглой галерее в конце вестибюля, наблюдалось какое-то подобие интереса на лицах да и то лишь потому, что им не была слышна дурацкая болтовня других; ну и, кроме того, отсюда был неплохо виден город – всё-таки хоть какое-то развлечение…
– Терпи, Джим, – шепнула, сжав мою руку, верная Лотти. – Они и меня бесят… А что делать? – (я мрачно взглянул на молодую женщину; она – с едва заметной иронией – поджала губу, намекая, до чего противно ей тут находиться). – Мы ведь и для них тоже стараемся. Я надеюсь, ты об этом не забыл, друг зодчий? – тут она усмехнулась, пусть даже отчасти грустно, и у меня на миг отлегло от сердца. (А советники магистрата, как и раньше, обсуждали что-то своё; пока дойдёт до утверждения нашего супер-ревю, я – скорее всего – давно уж успею состариться, обрасти невероятной бородой, а потом тихо-мирно скончаться в этом, довольно-таки сыром, зале. От ревматизма или жабы).
Внезапно, продолжая в душе язвить над собой (а заодно и всеми прочими, кого я тут видел), и таким образом сосредоточившись только на своих мыслях, я вздрогнул, перестав нервно расхаживать туда-сюда, и застыл на месте, потому что узнал одного из мелких служащих, занимавших место на нижнем ярусе: это был альб Берти, или, как принято говорить у простых жителей города, Бертран – а всем известно, что он работает на старика Роберта. «Неужели Саймонсон опять до нас добрался?..»
Под широкими сводами общего зала, на полу, покрытом тенью от изящных коррантийских колонн, которые в любой другой обстановке вызвали бы у меня только самые светлые чувства, было тихо и прохладно. Самое время (казалось бы) настроиться на спокойный, размеренный образ мыслей, отвлечься от всего неприятного… тем более, поволноваться я потом успею. Но вид старого недруга-альба не давал мне ни на секунду выбросить из головы дурные предчувствия.
Небо за колоннами приобрело теперь не голубой – скорее, салатовый оттенок, и в его глубине, где роились рыжие тучи, играл яркими бликами предвечерний свет. Повеяло сквозняком. Я думал, что нам с подругой ещё стоять и стоять в зале, но чиновники сами к тому моменту начали расходиться. Один из них поманил меня пальцем. Я подошёл, и наконец-то был «вознаграждён»; долгие часы ожидания не пропали втуне – он вывалил перед нами на конторку целый ворох сложнейших анкет, не слишком понятных для меня и Лотти формуляров, а также документов с гербовой печатью (видимо, я должен был просто с ними ознакомиться, даже не ставить подпись. Однако их было столько, что я вновь, против воли, ощутил явственную дурноту).
Тем временем Берти суетился, раскладывал перед собой какие-то бумаги, лихорадочно поглядывал то на свой карманный брегет, то на длиннобородых заседателей (а один раз, по-моему, даже и на нас с подругой бросил косой взгляд). Извлёкши из саквояжа письменный прибор, он упорно строчил на ходу, и не обращал внимания на кляксы (а они, как я мог видеть со своего места, уже обильно усеивали бумажный лист; со стороны это выглядело просто жутко). «Ох уж этот мистер Томас», – ворчал альв. – «А тем паче – его мистрисс…» И тут я перестал его слышать, ибо теперь он бормотал себе под нос, полностью перейдя на шёпот.
– Эхе-хе, – вздохнул я. (Преданная инженю, как и раньше, с сочувствием сжимала мой локоть, за что я был ей от всей души благодарен). – Господин Мак-Хольм, объясните, биттен зи, более внятно: что′ я должен писать, и в какой графе?
Он объяснил. Невилль выжидающе смотрел на меня, и я – делать нечего – так же сосредоточенно углубился в изучение пожелтевших листков. А когда (спустя, наверно, полчаса… или около того) наконец-то поднял голову, альб уже куда-то скрылся. В зале было почти пусто; мне, конечно, полагалось бы по всем статьям обрадоваться — еще один скучный, сплошь рутинный день канул в вечность! Но я почему-то ощущал одну лишь заботу. Похоже, упустив Бертрана, я одновременно упустил нечто важное. ОЧЕНЬ важное… Пока я не узнаю тайну старого альба, и не пойму, кто такие мистер Томас с женой, так рассердившие Берти, – интрига, плетущаяся вокруг нашей труппы, а также настоящий ее виновник, по-прежнему будут такой же неразрешимою загадкой для меня…
Вздохнув, я передал Мак-Хольму заполненные бумаги. Пора было возвращаться к нашему супер-ревю, невзирая, насколько это хорошо – или плохо…
Глава 4. Триумвират Теней плетёт интриги. Томас уходит в межвременье, а Лотта пытается неумно шутить
«Ты, конечно, прав, старик», – сказал однажды Антуан. – «Джеттинг прекрасен. И как искусство, и как вид спорта! Только… во всём надо меру знать».
На ринге снова творилось что-то адское. Ракеты и снаряды Джулии Боткинофф вдребезги разносили ту небольшую защиту, что я успел создать: непрочные стены из моей ауры, какое-то время не подпускавшие чересчур энергичную девицу ко мне поближе. А вот теперь, похоже, защита исчерпала себя; Джулия пускала в ход «Моллардов коктейль», жгучие «жёлтые слёзы» и всякую подобную дрянь, которой у цивилизованных людей вообще названия нет. Спектры в зале галдели и ревели, вскакивая с мест; было похоже, что овладевшее ими возбуждение связано совсем не со мной. Впрочем, я их не винил — моя противница, как уже было сказано, всегда вызывала у них симпатию. Пусть даже и не слишком сильную… Quum suicue, как говорил мой знакомый философ из Лузиньена, с коим меня однажды свела судьба за игрой в вист.
Сейчас, впрочем, верного Жана-Вальдемара со мной не было; да и вряд ли бы помог. А наша дуэль близилась к развязке. Джулия присела, готовясь выпустить последний поток энергии по моей броне. Броне, которая в то же время была укрывищем – единственным, какое я мог создать… Такой чувствительной натуре, как моя, даже во время джет-матча нужно было хоть как-то прикрыться; ведь Джулия, очевидно, собиралась считывать меня на ходу, самым откровенным и наглым образом. И почти добилась этого.
Впрочем, тут мои двойники загалдели ещё громче. Они опять вскакивали с мест, хлопая в ладоши; взгляды их были устремлены на меня (не на Джулию!) Чёрные глаза Кормана-семнадцатилетки яростно блестели; ещё один спектр – кажется, беглец из моей актёрской трудовой книжки – грозно потрясал кулаками. Да и другие гости в зале были в невероятном мандраже; никогда не думал, что я сам на такое волнение способен, а уж тем паче — мои двойники.
«Джим», – говорили их взгляды, – «не смей сдаваться!» И я понял: не стоило терять веру в них. Всё-таки поддержали, не бросили. Сказалось наше (кхе, кхе) близкое родство; и то, что они – спектры, а я человек, значения не имело.
В этот миг я воспринимал всё каким-то двойным зрением: словно ещё одна реальность, eine Faerie, совсем рядом (ведь недаром же я был мироформист; попробуйте лет семь, не разгибая спины, провозиться – не всегда, к тому же, удачно – с воплощением в жизнь таких вот «глюков», и вы сами всё начнёте видеть, как моя Лотта говорит, «наяву и одновременно во сне»). Вскоре увидел в этой другой плоскости группу спектров, жадно взиравших на меня; вскоре увидел и свою партнёршу: вот она, похожая на тонкокрылый силуэт чайки над волнами, багровыми от солнца (естественно, это были на самом деле никакие не волны, просто так в сознании отображались выхлесты нашей с нею обоюдной ауры…) За чайкой гнался тёмный, даже – тёмно-карминовый коршун, нечётко видный мне отсюда – мелькал там и сям, словно молния.
Спектры – теперь уже молча – стояли; ждали. Если б чайка победила, они бы ушли крайне разочарованные… и то мало сказать. А погоня не кончалась. Не могла кончиться. Умом я, конечно, понимал, что так недалеко и до энергоперегрузки, после коей ринг придётся, скорее всего, чистить от ошмётков чьей-то невезучей плоти – либо моих, либо её. Но это была вина самой Джулии Боткинофф; она меня вовлекла в нескончаемую игру реальностей, и это был естественный её итог, не говоря уж про то, что наш обоюдный азарт пока никуда не исчез.
След чайки вёл в облака. А там, за облаками, – как думала чайка, – ждёт первый приз в нашей Игре, бессмертие. Увековечивание собственного имени в истории рокенбридджских Ансамблей и прочих «творцов реальности». Хоть я и знал, что ничего там нет – чайку (и меня) могла ждать только гибель.
***
– Вот место, где упокоилась ваша жена, –- сказал альб. – Тут начинается вход в бездну; дальше вы сами найдёте, куда идти и как наконец слиться с нею в одно целое.
— Я н-не…
— Бросьте, сударь. Вы потратили много сил, чтоб подготовиться к желанному мгновению встречи с Лидией – а теперь всё насмарку? Не разочаровывайте нас.
— Я не могу… — трость из чёрного дерева дрожала в его руке; старик только сейчас осознал, что находится на грани смерти. Бессильно утирая слёзы цветастым шёлковым платком, спектр с затаённой ненавистью взирал на своего собеседника. Хоть и знал: тот ни в чём не виноват. Винить можно было лишь самого Томаса – как и говорил Берти, он согласился, не очень-то представляя себе, на что идёт.
— Вы же понимаете… –- альб вздохнул, пытаясь втолковать старому спектру, словно ребёнку, очевидную истину: – Всё равно, рано или поздно, вернётесь сюда. Будете долго ходить вокруг да около, а потом, не выдержав, сделаете-таки роковой шаг. Ведь вам не жить попросту… до той поры, пока соединитесь с Ли; так не лучше ли это сейчас устроить, когда ваш азарт ещё не прошёл?..
— Я не готов. Не готов, – он повторял эти слова, как заклинание, даже не замечая, что Бертран издевается: тот сказал «пока соединитесь» вместо «пока не соединитесь», и, будь Томас сейчас в лучшей форме, он, несомненно, одёрнул бы его. Не говоря уже, что не простил бы эту фамильярную «Ли»… – Я попросту не способен…
— Мистер Томас, — хмуро сказал альб, — вам ведь уже приходили документы? Лорд Роберт на той неделе подготовил выписку из вашего досье, проштемпелевал, как положено… Чего вы тянете канитель?
(«Я бы и ещё сказал, что на твой счёт думаю», – мысленно прибавил он, – «да просто жаль тебя». Ну а мистер Томас, видимо, каким-то шестым чутьём уловил эту недосказанность. Во всяком случае, чувствовал он себя очень неуютно)…
Старик вздохнул; потёр переносицу (сейчас ему воистину недоставало любимого пенсне. Увы, оно осталось дома. А возвратиться в город он уже не мог — здесь, на краю бездны времени, действительно было его место. Он этого ещё не понимал, но уйти ему не хватало сил: ведь те, кто имел разрешение на «эмиграцию» – и те, кто ещё не получил, но были по статусу приравнены к ним – по закону лишались частички своего сердца. То, что когда-то в прошлом связывало их с землёй Рокенбридджа, умирало, едва Триумвират Теней (а он шутить не любил!) запечатлевал свою визу на бумаге. Люди и спектры, отправляющиеся в бездну, сами на это соглашались; хотя подобная «эмиграция» и была не вполне законной, вожди Сопротивления не боялись. Привлечь их к ответу вряд ли кто-то мог.
Мистер Томас грустно улыбнулся; возможно, Бертран и видел эту улыбку, но никак не отреагировал.
По лысине старого спектра бежали цветные сполохи. Он стоял, улавливая всеми клетками своего полувоздушного тела «шумы», исходившие из бездны, и молча, теперь уже – осознав грядущую гибель, наслаждался последним мгновением, которое ему дано от природы.
— Да, Берти, — не сразу сказал старик. — Я их получил, и прочёл внимательно.
— Что ж вы тогда боитесь, друг?.. Всё в лучшем виде сделаем. Подготовим вход в бездну, как положено; а там уж вы доберётесь – не скажу, что быстро – но доберётесь – до вашей жены, и…
— Ох, знаю, Берти! Я всё отдам, лишь бы с ней снова быть.
— «С ней»… –- альб тщательно промакнул глаза платочком, затем в него же высморкался. – Мой друг, уж вы-то должны понимать: в бездне времени от бедной женщины остался лишь голос. Посмертного единения вам никто не обещал. Вечный крик в пустоту; вечное страдание – вот всё, что ждёт вас… вместе с ней.
– Лучше так, чем никак, – уверенно молвил Томас. (И тоже, сняв монокль, протёр воспалённые глаза). Они с альбом пожали на прощанье руки; тот буркнул что-то вроде «удачи!»
(«Лидия, Лидия!..» — вздохнул он про себя. Всегда холодная и чопорная, благородная до отвращения… Чистая, как ранний рассвет. Без единого пятнышка на совести. Без единой крапинки в душе. Она была настолько выше его, настолько сильнее духом, что умереть не боялась. Пусть даже чахотка. Пусть – ко всему – ещё и частые смены настроя, приступы необъяснимой грусти… Земля Рокенбридджа не могла удержать эту женщину; да ей и не хотелось. Единственное, что хоть сколько-то привязывало её к этому миру – дети. Он тоже не мог их оставить, по крайней мере, до той поры, пока не выросли.
Но Чарльз и Габриэлла были спектрами только по отцу, так что их дальнейшая судьба, по идее, не должна сложиться плохо. И теперь его тоже мало что держит на рокенбридджской земле; «пора».
Брюки и сюртук мистера Томаса переливались радужными отсветами; гнилой, парализующий холод коснулся его старых ботинок, пронзая ноги мириадами игл. Спектр закрыл глаза, дабы не видеть неизбежного, и шагнул в пропасть. Бертрану на миг показалось – рядом с рокенбридджцем возникла фигура в потрёпанном пальто. Она зловеще нависала над ним, не обращая, впрочем, особого внимания на слугу Лорда Роберта.
«Снова это существо», – думал альб. – «Тор меня раздери, почему оно является всякий раз, как кто-нибудь уходит в межвременье?» Но – уже секунду спустя – там никого не было; если б не постоянные явления человека в сером до сей поры, Берти сказал бы, что его обманула («то есть подвела!») собственная мнительность.
Тем временем мистер Томас уже канул в серо-белую мглу. Туман пожрал старое тело; окутал противным киселём сюртук и штаны… Изнемогший и настрадавшийся, он стал частью бездны, как многие до него. В самой же бездне, в сердце безмолвия был ещё кто-то: по крайней мере один человек, незримый, но дававший о себе знать, поскольку исходил пронзительным воплем. Трудно было сказать, что это: живая душа – или некий след, оставшийся от неё… Но всё равно перед ним была она. Его Лидия.
Томас глухо зарычал – или даже взревел – в пароксизме нежданного, но такого желанного (и такого болезненного) удовольствия, сливаясь воедино с тусклым ничто, которое раньше было женщиной. Миг Ухода был коротким, но оттого не менее прекрасным.
И только шёпот звучал под сводами проклятого портала: «Вернись ко мне, дорогая… Вернись…» А потом раздался другой голос – старый, хриплый и грубый: «Как же может вернуться то, что не исчезало?!» Шуршание потрёпанного сукна, стук лёгкой тросточки… После этого Старик в сером удалился — медленно и, (судя по шагам), припадая на левую ногу.
Но альб не слышал. Точнее, просто не слушал. Увидев, что дело сделано (и врата закрылись), альб пошёл прочь. Бледно-жёлтый свет еле пробивался сквозь облака на том месте, где только был проход в межвременье.«Что ж, ещё один »эмигрант» счастливо отбыл в нети. Триумират Теней будет доволен: план по спектрам выполняется, и отчётность не нарушена».
***
Вечером мы с Гэри, как всегда, позволили себе на часок расслабиться, заглянув в бар к Сэму. Пили (по горскому обычаю) эль – хоть Сэм и пытался нам подсунуть вместо него откровенную бурду, нас было не провести. Хмель уже немного разобрал меня; я пытался слегка подначить друга, называя его «предателем» и не соблюдающим традиции: «надо же, до чего додумались в больших городах – ботинки носить!.. Пусть на улице слякоть, пусть, – всё равно. Истинный герниец не то что обуви… он и одежды толком не признаёт».
– «Из одежды – один меч», – съязвил Гэри.
– Один к-кильт, – заикаясь, промолвил я.
У Гэри в кармане вдруг зазвонил коммуникатор; он выхватил его и начал орать в раковину: «Ничего не слышу… Свяжитесь позже!»
— Кто это был? — спросил я.
— Кто-то из друзей твоей джет-партнёрши. — (Не успел я испугаться — «неужто сам Лорд позвонил? Из-за того, что на ринге случилось?!», как Гэри тут же добавил: — Кто-то из людей Графини. Она ведь на неё тоже ставила… Голову даю на отсечение, завтра Берти названивать начнёт!)
«А, ну ладно», — подумал я. Триумвират Теней — это, конечно, ужас ходячий, но (положа руку на сердце) ещё не самое страшное, что может быть в жизни.
За соседней стойкой, позабыв скромный стыд, надирались как свиньи Чарльз и Габриэлла Джонсон – дети безвременно ушедшего биржевого маклера; я, кажется, знал его. По крайней мере, знал их. И сделал про себя зарубку на память: подойти потом к бедной Габи. Поговорить. Утешить… Она была ещё молода… Я понимал, что девушка может пережить утрату сама, но всё равно – хороший тон есть хороший тон.
Мой коллега-актёр тем временем отбросил коммуникатор в сторону (его корпус раздувался на глазах от бесчисленных мнемограмм, эмотиконов, выражающих сочувствие, и прочих ненужных знаков внимания. Я понял: пора уже и Гэри ментально готовить…
– Друг, – сказал я, – хочу тебе сообщить кое-что про твою девушку-спектра.
– Она не «моя», – с готовностью отозвался Гэри. — Она — Робертова. Лорд не зря её к тебе шпионкой приставил, он знал: у тебя дивный дар проникать сквозь белое безмолвие, прямёхонько в сердце преисподней. «Разве может вернуться то, что не исчезало?!» Найти тех, от кого давно остались одни только «шумы» в бездне, кроме тебя, никто не умеет… — (Тут он увидел мои глаза — и осёкся). — Да ты что, братец, не знал разве? — И снова попытался вернуться к относительно безобидной теме: – Так ты говорил, эта девушка-спектр, Джулия…
– Её уже нет, Гэри, – я печально потряс головой. – Вчера мы снова сошлись на ринге… и произошло страшное; я сам не ожидал…
– А… что случилось-то? – непонимающе уставился Гэри. – Ты применил не тот приём, из разряда запрещённых… или что?
– Хуже, друг. Она… слишком высокого мнения была о своих способностях… и банально не выдержала перегрузку. Просто-напросто лопнула, как надувной шарик. Я, конечно, в курсе: все борцы, тем более – спектры, этому риску подвержены; однако ж, Тор меня побери, это очень досадно! Словно я сам виноват – не уберёг…
– Н-да, – мой компаньон скорчил расстроенную гримасу. – И что, ты теперь думаешь, с реактивной борьбой – всё?
Мне оставалось лишь пожать плечами:
– …Если не найду хорошего партнёра, то конечно.
– Кто-то здесь, кажется, произнёс слово «партнёр»? – внезапно прозвучал над самым моим ухом звонкий девичий голос. – Господа, вы джеттинг обсуждаете?.. А можно, я к вам присоединюсь?
Рядом с нашим столом застыла неслышно подошедшая – как это обычно у них водится – женщина-спектр. В платье с пышным кринолином, белых лайковых перчатках, и даже с новомодным зонтиком – в виде плоского круга с нежными розовыми и салатовыми узорами на таком же белом (можно сказать, «чисто алланский стиль»).
– Карандашефф, – незнакомка очаровательно улыбнулась. – Надя Карандашефф. Так вы, сударь, изволили намекать, что изнываете от тоски без новой соперницы для матча?
– Старик, – Гэри пнул меня локтем, – соглашайся, пока не поздно, а? Хорошенькие девушки на дороге не валяются.
Тщательно изучая новоприбывшую (и делая вид, что занят смакованием глинтвейна), я размышлял. С одной стороны, без джет-противника плохо… особенно когда нужен отдых, хотя бы небольшая разрядка; а с другой – барышня, уж не знаю почему, внушала куда больший страх, чем безвременно погибшая Боткинофф. Ну и что-то мне в последнее время вся эта борьба вообще поднадоела. Позволить себе zeitauss? Пусть ненадолго… Кто бы меня упрекнул?
– Я подумаю, госпожа Карандашефф. Я подумаю.
The Eldrenheim Empire 